Римма Рожина. Дорога на «Русский огонёк» Рубцова

На это путешествие меня подвигла книга Юрия Кириенко-Малюгина «Николай Рубцов: «И пусть стихов серебряные струны», где я нашла такие строки: «В ноябре 1963 г. Рубцов буквально на перекладных едет из Москвы в Николу к дочери и жене, и на пешем безлюдном пути ближе к ночи увидел спасительный свет избы, и остановился у одной старой русской женщины для ночёвки. Вспоминает Г. М. Меньшикова: «Однажды он приехал к нам в ноябре месяце. В чемодане его была кукла. Он ехал железной дорогой Вологда-Вохтога, потом рабочим поездом до Гремячего, затем двадцать километров на лошади. А потом шёл до деревни Починок пешком и грелся на печке у Марии Ивановны Богдановой. Она его отогрела, дала валенки, потом ей их высылали».
Я сразу же обратила на эти строки внимание, и не случайно – дорога от Вологды через Вохтогу до Гремячего мне была хорошо знакома. В тех краях мои родовые корни, и я с малолетства езжу в деревню к бабушке именно этим путём. Правда, до поселка Гремячий мой маршрут не доходит, выхожу гораздо раньше, у разъезда Монза, что всего в 16 км от Вохтоги, тогда как Гремячий выстроен в районе 116-117 км, но поезда-то возят меня те же, трудности пересадок и выматывающий вагонный не уют знакомы не понаслышке, и кому как не мне судить о всех «прелестях» этого пути. Тут же представилась картина: промозглая осенняя мгла, первые настоящие морозы, пронизывающий насквозь ветер с мокрым снегом, скользкая, расплывающаяся под ногами дорога, тусклый свет фонарика (если он ещё был) и чемоданчик с куклой – это Рубцов добирается домой, к семье в Николу. Мне, сотни раз испытывавшей подобное на своём пути к бабушкиной деревне (а я до этого года навещала её, больную и слабую, ежемесячно), стало даже как-то не по себе. Кое- кто из его бывших знакомых говорит, что Гета Меньшикова и дочка Леночка - не семья Рубцова, что он просто поддерживал связь с ними, и не более. Я всегда имела на этот счёт своё мнение. И как только прокрутился в мыслях тоскливый сюжет с поэтом в дороге, убедилась окончательно: Николай Михайлович пустился в столь утомительный путь именно ради семьи, ради любимых людей, а не по какой-то прихоти или взбалмошной причуде.
Тут же созрела идея найти эту осенне-зимнюю дорогу Рубцова, пройти по ней, почувствовать всё то, что довелось прочувствовать ему, одинокому путнику, в осеннюю непогодь. Единственное, на что я не решилась, так это дождаться именно ноября, потому что тогда погода может не позволить ночевать в лесу у костра (на другой же вариант я не рассчитывала). А ночевать придется, поскольку поход должен был продлиться не менее трёх дней. Я использовала часть сентябрьского отпуска.
Закончились формальности приготовлений, и я в пригородном поезде «Вологда-Буй» еду в края, слышавшие голос, шаги Николая Рубцова, ставшие родиной знаменитого классического стихотворения «Русский огонек». С чем или с кем я встречусь, что найду, что запомню?
Вагон был полон – пятница, народ едет на дачи, в лес, к родным. Через два с половиной часа – Вохтога. Эта часть дороги ничем примечательным не выделилась, всё было как всегда: сначала суета посадки, затем нервозные поиски свободного места, потом всеобщее успокоение и глазение в окна и, наконец, выход на своей остановке.
Сама Вохтога, где и происходит пересадка с одного поезда на другой, довольно большая станция на свердловском направлении. Когда-то на этом месте стояла небольшая деревенька с таким же названием, упоминавшаяся в исторических источниках ещё в 17 веке. Вдоль деревни протекала, и сейчас течёт, мелководная речушка Вохтожка, давшая имя поселению. В переводе с финно-угорского её название расшифровывается как «медвежья река» («охто, овто» – медведь, «га» - река, водный поток). Нечто подобное я нашла у Даля: «вохлы» - космы, долгий волос, а «вохлач, - чка, вохлаж, - жка» - косматый, лохматый. Действительно, схоже с медведем. На сегодняшний день в поселке проживает порядка 8 тысяч населения. И в 60-е годы 20-го века, когда здесь проезжал Рубцов, Вохтога была довольно развитым населенным пунктом (6 тыс. человек), она стремительно разрасталась благодаря строительству Монзенского деревообрабатывающего комбината и развитию местного отделения областной железнодорожной сети. В этом, пограничном с Костромской областью, районе Вологодчины в те годы велись обширные работы по добыче ценной древесины, обустраивались посёлки лесовиков Монзенского леспромхоза, из близлежащих вокруг них деревень вербовались рабочие, а к новым лесопунктам была проложена та самая железнодорожная ветка, по которой ходит «рабочий поезд».
На Вохтоге я сразу же прошла к вокзалу, где собираются пассажиры, следующие до леспромхозовских поселков. Сегодня этот небольшой деревянный вокзальчик переоборудован под объект сферы обслуживания с советским ещё названием «Дом быта». А когда-то там находились комнатка кассира и небольшой зал ожидания с широченными скамьями и круглой железной печью посередине. В холодное время года печь топилась, и в помещении было так жарко, что люди скидывали свои шубейки и ватники и в истоме наслаждались теплом. Особенно ценили эту печь те, кому пришлось пробыть на морозе или ветру не один час. Наверняка, и Николай Рубцов грел тогда окоченевшие руки о чёрные бока раскалённой печи.
Через несколько минут подали «фирменный супер-экспресс» «Черные тучи», как шутливо называют местные свой разбитый и расшатанный до крайней степени леспромхозовский поездок, что соединяет лесные глубинки с цивилизацией. У новичков старые вагоны и тянущий их маневровый тепловозик всегда вызывают недоумение и недоверие – а доедет ли? Состав-инвалид, скрипя, раскачиваясь из стороны в сторону, скрежеща и грохоча своими «суставами», конечно же, доезжает куда надо, но при этом машинист соблюдает скорость движения не более 30 км в час. Есть участки, где она ограничивается всего 15 км в час, но это уже не столько из-за разношенности подвижного состава, сколько из-за ветхости железно-дорожных путей. Вот и считайте, сколько часов проведёт пассажир в дороге, если ехать ему, например, до Иды или Карицы, конечных на рукавах монзенской ветки станций (это примерно в 180-200 км от Вохтоги)?
Сейчас в «экспрессе» хоть и разбитые, но вполне современные вагоны, а во времена Рубцова ходили совершенно иные. Я их хорошо помню, хотя и невелика была. Помню, что тамбурные двери и внутренняя обивка салона были деревянные. И открывался тамбур не так как сейчас, ступенька не откидывалась. В проходе возле каждого второго купе висели обыкновенные керосиновые лампы, прямоугольные, наверное, специальные, железнодорожные. Поверх купейных скамеек, тоже деревянных, были протянуты рамы с зеркалами. Мне еще нравилось смотреться в эти зеркала и строить рожицы, за что мама всегда оговаривала, неприлично, мол. Перегородки и стены были обиты или оклеены каким-то ребристо-рифленым материалом наподобие плотного картона и выкрашены в тёмно-зелёный цвет. Чуть вогнутые вовнутрь скамьи, натёртые до блеска сотнями штанов и юбок, были покрыты шоколадно-коричневой, никогда не облезавшей, краской. Колёса этих вагонов просто поражали своими размерами: огромные, с крупными дырами по краям ободьев. Встанешь возле такого гиганта, и тебя не видно. Тянул состав небольшой паровозик. И тогда, и сейчас эту машину народ ласково кличет «маневрушкой». Но она появится чуть позже, ближе к 70-80 годам.
А я смутно, но всё же помню еще паровоз с классически двигающимися «локтями» и густым облаком пара из-под «брюха». Помню, выезжает этакий чёрный красавец из-за поворота, а во лбу у него красная звезда и большущий прожектор, на фоне которого бьются и кружатся снежинки. Лучи издалека достают до нашего перрона, отражаются на рельсах, отчего те кажутся каким-то праздничным украшением на земле. Все сразу, пока падает свет луча, начинают хватать свои сумки и мешки и готовиться к посадке. Хватали и мои родители, и я, если мне что-то доверяли. А потом был тёплый-претёплый вагон, мягкая, вкусно пахнущая деревней толпа, бесхитростные разговоры знакомых и незнакомых спутников, шныряние молодёжи по всём трём вагонам в поисках развлечений, зевающие охотничьи собаки, любопытные бабки и пьяненькие старики и ещё многое другое, что всегда отличало этот провинциальный поезд от того городского. Сколько типажей можно встретить в таком месте! Рубцов, несомненно, встречал и отмечал их в памяти. Я сегодня тешу себя мыслью, что мы когда-нибудь могли не просто ехать в одном составе, а находиться в одном купе и даже беседовать. А вдруг? Мой отец, ровесник Николая Михайловича, любил коротать дорогу разговором, особенно с незнакомым, но показавшимся ему интересным человеком. Любил книги, много читал, собирал библиотеку и вообще разбирался в литературе, он вполне мог найти общий язык с поэтом. Но даже если такого общения и не было, я всё равно горжусь тем, что нашлось пусть маленькое, но общее звено между мной и Рубцовым…
…………………………………………………………………………………………………….
И вот мы на подходе к Игошеву. Это первая остановка на пешем пути Рубцова. Мимо протекает Толшма – неглубокая, заросшая осокой и хвощем, тихая, чистая лесная красавица. «Дорога с покрытием» резко оборвалась возле мостика через реку. Дальше в гору вела самая обычная автомобильная тропа. На высоком холме из рассеивающегося тумана показался сельский храм – настоящее «видение на холме». Несомненно, церковь была знакома Николаю Михайловичу, мимо неё он никак не мог пройти, и не только оттого, что так вела дорога, а ещё и потому, что его интересовало всё, что связано с русской стариной. Не этот ли храм в 1963 году стал вдохновителем знаменитого «Я буду скакать по холмам задремавшей отчизны…», где Рубцов четко обозначил свою позицию гражданина:

И храм старины, удивительный, белоколонный,
Пропал, как виденье, меж этих померкших полей, -
Не жаль мне, не жаль мне растоптанной царской короны,
Но жаль мне, но жаль мне разрушенных белых церквей»?

Игошевская церковь неплохо сохранилась до наших дней, правда только внешне, внутри – полная разруха. Она впечатляет своими масштабами и продуманной архитектурой. Когда была построена, я не знаю, а вот как называлась, узнать вскоре довелось: встреченная в Починке Мария Яковлевна Дугина сказала, что церковь названа в честь Алексия – Божьего человека. Под церковным холмом бьет источник с удивительно прозрачной, возможно, целебной водой. Когда-то это место было облагорожено и строго соблюдалось местными жителями. Сама деревня была немаленькая, дома в несколько рядов. Это чувствовалось по расположению развалин и луговин, которые облюбовали гремяченские сенокосцы. Теперь от деревни остались лишь воспоминания, 2-3 распавшихся дома и погост под горой на берегу Толшмы.
Аникин починок – деревня древняя, первое упоминание в летописях относится к 1623 году, и называлась она Оникиева пустошь. Было в ней тогда всего 6 дворов и 9 жителей. Потом селение разрослось, но обширным всё же не стало. Примерно через век сменилось и название – с Пустоши на Починок, с Оникиевой на Аникин, хотя, по сути, это одно и то же. Местность же, в которой стояла деревня, именовалась волостью Толшма. На 2000 год в деревне насчитывалось 17 жилых домов и 35 сельчан, а сегодня жилых домов уже 13 и жильцов немногим больше 20 – уходят старики, уезжает молодежь, пустеют пенаты.
Мы решили сначала немного отдохнуть где-нибудь на скамеечке, а уж потом поглядеть деревню и поговорить с местными жителями. Свернули в первый попавшийся двор, там нас и встретила словоохотливая, симпатичная старушка, представившаяся Дугиной Марией Яковлевной. Рассказали ей, кто мы и откуда, зачем и куда идём и попросили воды. Какая вода! Она сразу же, можно сказать, затащила нас в дом, напоила чаем из самовара, накормила жареной картошкой с солёными огурцами, и мы на себе убедились, как умеют привечать «зашедших на огонек» путников в этом краю. От еды мы разомлели, но о цели прихода не забыли. Начались расспросы. И оказалось, что Мария Яковлевна очень дружила с Марией Ивановной Богдановой, ради памяти которой мы здесь оказались. Она описала подругу, рассказала о её муже, хозяйстве, детях. А потом сказала, что и Николая Рубцова здесь помнят:
- У нас его все время поминают. Хороший был, добрый. Жена у него в Николе жила, тоже женщина хорошая. У нас никто понять не может, чего он в Вологде там с этой, будто бы женой…, вроде, как она его убила... Не знаю, чего уж он там с той, если Гета вон какая была хорошая. У нас его жалеют все. Я сама-то Рубцова не видела, его уж в живых не было, когда я здесь поселилась. Это лет 20 назад было. Но знаю, Мария Ивановна всё поминала, что Коля Рубцов когда-то к ним заходил. Не знаю, ночевал ли, нет ли, но каждый раз, как мимо Починка шёл, к Михаилу Богданову заворачивал. Посидят, покурят, поговорят и он дальше пойдёт. Он пешком до Николы всё время здесь ходил.
Как только мы услышали, что Рубцов действительно шёл, да где там - ходил этой, и только этой дорогой, то даже возликовали: «Ура! Расчёты подтвердились! Логика и интуиция не подвели, осенне-зимняя рубцовская дорога найдена!».
Мария Яковлевна оказалась родом из Игошева, она-то и сообщила нам название церкви и рассказала о роднике. И ещё назвала причину, по которой ей, как и всем остальным жителям, пришлось уехать с родины – отсутствие света, без которого невозможно было ни хозяйство вести, в том числе и колхозное, ни просто приспособиться к современной жизни. Да и те же дороги – куда без них – оставляли желать лучшего. Нам повезло: оказалось, что рядом с домом Дугиной, забор в забор, располагается двор Бориса Михайловича Богданова, сына Марии Ивановны. Пошли знакомиться.
Возле крыльца крепкого и добротного пятистенка вертелись ребятишки, у стоявшего тут же тракторочка что-то делал молодой мужчина, а в самом доме слышались голоса. Мы зашли и представились. И здесь нас встретили очень любезно. Завязалась беседа. Сам Борис Михайлович то ли от природной застенчивости, то ли от непризнания значимости материного поступка (подумаешь, приютила человека, кто не сделал бы так же?), ни в какую, не захотел рассказывать о себе и своих родителях. Инициативу проявила дочь Алла и жена Нина Николаевна. С ними я и общалась. Мужчина у трактора, оказавшийся зятем Сергеем, слушал нас внимательно, а в конце беседы предложил довезти до Николы, чтобы до ночи мы могли устроиться на ночлег…
Впервые ехала на таком чудном техническом сооружении: плоская площадка без бортов, имитирующая тракторную тележку, гружённая мешками с картошкой, яблоками и клюквой, а на мешках – все мы, и взрослые, и дети, и наша собака. Путешествовалось прекрасно. По дороге Алла указывала на деревни, где некогда Рубцов бывал с клубной бригадой, и оставшиеся жители которых еще могут его помнить, почти выкрикивала их названия, что-то рассказывала. Но трактор трещал, тележка дребезжала, слышно было плохо, и я наполовину не уловила, наполовину не запомнила Аллины слова…
…………………………………………………………………………………………………….
Расскажу лучше, что удалось нам услышать от Нины Николаевны Богдановой, когда на другой день к вечеру мы снова приехали в Починок и более детально расспросили её обо всем.
Приехала я в Починок в 1965 году. Мы только с Борисом поженились, жить было ещё негде, и жили вместе с его родителями почти 4 года, пока вот этот дом не купили. Какая была Мария Ивановна? Да как вам сказать, женщина как женщина, поговорить любила, с кем встретится, пригласить к себе, угостить. Приветливая была. Трое детей у неё. Вот Борис, младший, остался дома, а старшие уехали… Сама Мария Ивановна родом из Череповецкого района, из посёлка Воскресенское на Мусоре. Где они с мужем познакомились, сказать не могу, знаю только, что он её так же вот, как и меня Борис, в отчий дом привёз. Тут они всю жизнь и прожили. Михаил, свекор-то, и плотник был хороший, и сапоги тачал, и катаники валял. Вон у них в дому до сих пор полный набор сапожных колодок на любой размер лежит. А Мария в колхозе работала. Делала, что скажут. Одно время на свинарнике обряжалась. За труд её ценили, уважаемая была. У вас вот записано, что Рубцов в 1963 году ночевал у них в доме, может, так и было, но я вот помню, как однажды он при мне пришел. Это год-то, всяко, 65-й и будет. Шёл-то тоже, как вы, с Гремячева той же дорогой. А осень была, на реке уж ледок, холодно. А уж грязь! Дорог, считай, совсем не было, даже технике не пройти, чего уж о людях говорить. У нас, бывало, и деревней-то не знаешь, как пройти, колеи выше тебя. Вот в тот вечер мы все дома были, только обряжаться со скотиной начали, он и заходит. Пальтецо на нем всё в грязи, ботиночки насквозь мокрые, грязные тоже, со всего течёт, вымок. Дождь, видно, был, не помню уж. Встал у порога, пальто нараспашку, шарфик свесился. Спросил, не пустим ли заночевать, не дойти, мол, до Николы. От нас по дороге, если с обходами, не 7, а все 9 км наберётся. Конечно, свекровь пустила. Он дрожит весь. Она ему валенки с печки подала, кофту какую-то, самовар поставила. В те годы чайников-то электрических не было, всё самовары согревали. Ужинал он с нами, чай пил, ботиночки помыл и сушиться поставил. А спать на печку залез, видно, намок, так озяб сильно. Холодно уж было, темно, как и дошёл-то по лесу. Зверь и тогда ходил, и медведь, и волк, долго ли до беды. Вот был ли фонарик, не знаю, не помню. Наверное, не было, какие тогда фонарики. Кому куда надо, так с керосиновыми фонарями ходили. Утром встал, попил чаю и пошёл домой. Валенки-то оставил, не с кем их обратно было выслать. Ботиночки к утру высохли, их и надел. Пальто почистил, всё как надо справил. Был ли чемоданчик какой, не помню. Может, и было в руках чего, я не больно-то и смотрела. О чём говорили? Мы-то, женщины, не прислушивались, своими делами занимались, они со свекром разговаривали. Покурят да поговорят. Помню только, что улыбался, когда чего-то рассказывал, смеялись с дедом. Не хмурый был, веселый. Он устал, видно было, не до чего уж тут, когда устанешь-то. А тут и спать легли, немного и посидели-то. Он, ведь, и потом заходил к нам, когда мимо шёл, поговорить о том, о сём, отдохнуть маленько, не каждый раз ночевал-то. Хаживал тут не однажды, так как в эту пору одна дорога, через железку. С того берега Сухоны, как первый лед встанет, больше никак сюда не добраться, паром уже не ходит, а по льду идти – смерть. Ехать надо, так и не только лесом пойдёшь. Все ходили, и сейчас, кто знает, идёт, да больно далеко. Кто говорит, что до Гремячего12 километров, кто – 15. Я, дак, не бывала. Сейчас мимо Починка шоссе проложили, автобусы от Усть-Толшменского до села Успенского ходят. Кому надо, до Успенья едут, оттуда на Первомайку, она рядышком, а с Первомайки на рабочем автобусе на Карицу. Там уж на поезд садятся - и в Вохтогу. Длинная дорога, неудобная, но, если до Вологды ехать, то так выходит дешевле, чем через Тотьму. Вот, чтоб такой крюк не делать, напрямую лесом и расчистили. Говорите, и сейчас чистят? Так это потому, наверное, что Гремячий Тотьме передают, там теперь у них сельсовет будет.
После беседы Нина Николаевна провела нас к дому Марии Богдановой, показала баню, яблони, колодец. Из этого колодца брали воду для самовара, значит, и Николай Михайлович её пивал. Затем мы осмотрели сам дом: широко поставленный, ещё вполне крепкий, под драночно-толевой крышей, с высоким, опушенным тёсом крыльцом. С 1998 года, как умерла Мария Ивановна, а Михаил Николаевич умер десятью годами раньше, дом стоит без хозяина - жить некому, и под дачу приспособить - далеко и неудобно. Внутреннее убранство такое же, как и во всех здешних избах: буфет для посуды, диванчик с высокой спинкой и валиками, резные стулья, комод, кухонная утварь, икона в углу. И, конечно же, печь – объёмная, прочная, удобная для лежанья. Я разглядывала её и думала: «Матушка моя, как хорошо, что тебя однажды придумали и научили быть теплой, уютной, такой домашней. Ведь ты и сама не знаешь, кого ты согревала в те далёкие осенние ночи. На твоей горячей спине отдыхал и спасался от простуды великий русский поэт, у которого в жизни было не так-то уж и много тепла и покоя. Спасибо, родная, что ты была добра к нему. В хорошие бы руки, ты бы ещё многим послужила, а так стоишь тут одна-одинешенька, и потихоньку разваливаешься».
На стенах центральной комнаты всё ещё висели семейные портреты. Удивительно, но даже пыли на них я не увидела, как вчера повешены. Из-под стекол смотрели на нас и сама Мария Ивановна, красивая, круглолицая, с добрыми умными глазами, и её муж, строгий, серьёзный, важный, и их сыновья, ещё подростки, очень симпатичные ребята. Но вот тех самых «желтых снимков» я не увидела. Наверное, им и не место в пустующем доме, пусть лучше лежат в альбомах у детей и внуков. А они были, несомненно, потому что на обоях в нескольких местах остались выцветшие пятнышки от рамок. На память о богдановском доме я попросила одну из обувных колодок, выбрала самую маленькую, так она мне понравилась, и унесла с собой.
Дело шло к вечеру, пока не стемнело, нам нужно было пройти больший отрезок обратного пути, и мы поспешили прощаться. В дорогу добрейшая Нина Николаевна напихала нам полные карманы яблок. Они оказались сладкими-пресладкими и сочными, мы с удовольствием их хрумкали всю дорогу.
Перед самым заходом в лес я ещё раз оглянулась:
- До свидания, маленькая деревня на краю дороги, однажды встретившаяся на пути русского поэта. До свидания дом, пригревший его и успокоивший. До свидания, люди, и сейчас готовые придти на помощь, протянуть руку дружбы и утешить любого, кто постучится к ним в дом. До свидания, Мария Ивановна Богданова, успокоившаяся навеки добрая крестьянка, вдохновившая поэта на создание великих строчек:

«За все добро расплатимся добром,
За всю любовь расплатимся любовью!»
…………………………………………………………………………………………………….

В глубокой темноте шли мы с Владимиром Ивановичем знакомой уже дорогой, чтобы успеть к обратному поезду. Все бы ничего, но ночь есть ночь. Сразу же откуда-то взялись торчащие из земли сучки и палки, хлёсткие еловые лапы, глубокие лужи в низинах и непонятные шорохи вдоль обочин. На нашу беду, второй фонарик вышел из строя, и большую часть пути мы пробирались чуть ли не на ощупь, подсвечивая друг другу в опасных местах. Мне лично обратный путь показался намного длиннее и хуже. К тому же я постоянно думала о диких зверях. Ну и надумала. Уже когда мы вышли в Игошево и, располагая временем, решили передохнуть у Толшмы, развести костер и попить чаю, на нас прямо с поля вышел-таки медведь. Он, видимо, пробирался к реке, хотя я не знаю, ходят ли медведи по ночам на водопой. Мишка, почуяв человека, так рыкнул, что мы оцепенели. С минуту сидели недвижно, прислушиваясь к каждому дуновению ветерка. Даже собака стихла, перестала чесаться и прижалась к ноге. Подумали, было, что хриплые звуки нам показались, но когда рык повторился еще раза три (близко, совсем близко!), соскочили с места и рванули с полегчавшими сразу рюкзаками что есть мочи, забыв про отдых и чай. За считанные минуты пролетели оставшиеся 4 км и обессиленные приземлились на гремяченский перрон…

осень 2005 г.