Руслан Киреев. Тайное слово Рубцова
На вступительных экзаменах я что-то не припоминаю его – лишь в деревне обратил на него внимание, куда нас, первокурсников Литинститута, отправили сразу после начала учебного года.
Сентябрь стоял дождливый, картофельное поле, наш трудовой плацдарм, развезло и, случалось, по два-три дня кряду мы не покидали длинного деревянного барака, где нас разместили на нарах с сеном. Там-то я и услышал впервые его стихи.
Читал он их с лёгким надрывом, тонким голосом, прикрыв глаза. Признаюсь, тогда они не произвели на меня особого впечатления. Куда выше оценил его реакцию на моё сумасбродное предложение идти на ночь глядя в соседнюю деревню. Зачем? Бог весть…
Среди легенд о Рубцове, до сих пор живущих в институте, есть и легенда о его якобы низкой культуре. Ложь! Читал он много и страстно, запоем, причём не только стихи, но и прозу. «А ведь Толстой – гениальный писатель», – с некоторым даже удивлением обронил однажды. На лекции, правда, ходил редко, оставался в полупустом общежитии и к вечеру частенько бывал навеселе.
Как раз в это время то в одной, то в другой комнате стали пропадать вещи. Сейчас невозможно поверить в такое, но подозрение пало на Рубцова. Главный аргумент: на что пьёт? Этот-то вопрос после долгих намёков, которые Рубцов отказывался понимать, хихикал да пожимал плечами, и задал ему напрямик Эдик Образцов. Выпускник военного училища, внешне напоминающий Льва Толстого, он считался – да и действительно был – самым талантливым прозаиком на нашем курсе.
Спросил, как выстрелил…Улыбка медленно сползла с и без того бледного, а теперь вовсю побелевшего лица Николая. Он долго молчал. Потом медленно поднялся с кровати. (В комнате набилось столько народу, что сидели на кроватях). Кулаки его сжались. «Ты… меня… В воровстве…»
Несмотря на маленький рост и хилое телосложение, от отменно дрался, особенно ловко бил лысой своей головой, но сейчас ни голову, ни кулаки в ход не пустил. И даже слова, которые готовы были слететь с его уст – можно только догадываться, что это были за слова, – остались при нём. «Я не имею права тебе…Ты ниже…Ниже…»
Они были не на равных – ни глубиной натуры, ни чистотой души («Поверьте мне, я чист душою…»), ни уж тем более дарованием. Рубцов это понимал и потому не мог по-настоящему ответить обидчику.
Но надо отдать должное и Образцову – часу не прошло, как он отправился к Николаю извиняться.
Был ещё случай, когда его – пусть не прямо, пусть косвенно, почти ненароком – обвинили в присвоении чужого. С некоторых пор он не читал, а пел стихи, под слабое бренчание гитары. Без всяких комментариев, без названий – заканчивал одно стихотворение и после небольшой паузы начинал другое. И здесь-то его уличили. «Это же Блок!» На что Рубцов ответил спокойно: я пел вам стихи трёх великих поэтов. Свои, стало быть, пел, Блока, третьим же был Тютчев, которого он любил особенно страстно, с каким-то даже детским изумлением, что такое возможно написать…
Рубцов не поддался даже Астафьеву. За два года до смерти Виктор Петрович прислал в «Новый мир» воспоминания о Рубцове, которые я, поскольку редактировал их, прочитал трижды. Но и там лишь бытовой Рубцов, коммунальный, выписанный с великолепной пластикой – читаешь и дивишься вместе с автором воспоминаний, откуда в этом сумасбродном неприкаянном человеке такая поэтическая мощь.
«Мы молча так, не до конца, переглянулись по два раза», – пишет он о встрече с лошадью в сумрачных вечерних кустах, напоминающих почти дантовский пейзаж.
По-моему, это такое простенькое на вид «не до конца» – гениально…И вот так же «не до конца» переглянулся он со своими современниками, даже столь крупными, как Астафьев. Переглянулся и «скрылся в тумане полей».
Этими четырьмя словами заканчивается большое стихотворение – «Я буду скакать по холмам задремавшей отчизны». Рубцов особенно любил его и читал почти всегда, так что мы давно уже знали его наизусть. Кто-то даже пытался подсказывать автору, скорей всего невольно, почти бессознательно, захваченный музыкой стиха, но Рубцов, не открывая глаз, грубо обрывал: «Не мешайте!» Это подчёркнутое обращение на «вы» к человеку, сидящему с ним за одним столом, пьющему с ним одно вино (он предпочитал водке вино), отбрасывало незадачливого суфлёра куда-то далеко-далеко. А суфлёром случалось быть и женщине, которой, наверное, хотелось сделать поэту приятное, но с женщинами, при всей внешней, формальной вежливости (тут уж на «вы» обязательно) он бывал особенно бесцеремонен. Приходили-то они с другими ребятами, а в нём видели лишь сочинителя стихов, который развлекал их. Не мужчину, а сочинителя – трудно вообразить себе что-то, что уязвило б его сильнее. Если бы кому-то пришло в голову назвать его бездарью, он бы только улыбнулся в ответ своей хитровато-двусмысленной, немного джокондовской улыбкой и вряд ли проронил в ответ хоть слово.
Последний раз мы виделись в 68-м на Тверском бульваре. Он шёл из института, который ещё не закончил (его то отчисляли, то восстанавливали), я – из «Советского писателя», где у меня только что вышел сборник повестей. Несмело отметить пригласил, и мы зашли в шашлычную «Эльбрус», на месте которой сейчас разбит сквер. Надпись на книжке сделал более чем скромную: «Коле от Руслана…» Он прочёл, усмехнулся и заметил, что можно было б ещё короче: просто Коле. И вдруг не помню уж к чему: «Ты не говоришь, но я чувствую: тебе нравятся мои стихи»…
Вместе с Рубцовым исчезла и моя рукопись, но через три дня я получил её заказной бандеролью – судя по дате. Рубцов отправил её на следующий же день, перед своим отъездом к себе в Вологду. Не поленился зайти на почту, не пожалел денег, которых у него всегда было в обрез. Вот вам и необязательный, неаккуратный, не озабоченный прозой жизни поэт – таким, во всяком случае, рисуют его иные мемуаристы…
В январе 1971 года, сев в троллейбус у метро «Новослободская», развернул «Литературную Россию» и увидел некролог. Некролог был маленьким, без всяких подробностей, и, кажется, без фотографии. Никакие другие газеты, в том числе «Литературная», не обмолвились о смерти поэта ни словом.
А почти за десять лет до того, в 62-м, мы отправились с ним на поэтический вечер в Политехнический. В полупустом троллейбусе он спросил вдруг, какое у меня любимое слово, и я, застигнутый врасплох, ответил первое, что пришло на ум: «Пристально». Рубцов подумал, покивал уважительно лысой своей головкой с тщательно зачёсанными набок волосиками, согласился: «Хорошее слово».
Наверно, у него тоже было любимое слово, но я допытываться не стал. Так оно для меня и осталось тайной…
Печатается с некоторыми сокращениями. Еженедельник «Труд», январь 2006 г.