Мария Акимова. Еще раз о «Поезде» Н. Рубцова: о литературной традиции XIX в. в творчестве поэта

В библиографии Н. Рубцова неоднократно ставился вопрос о литературной традиции, питавшей поэта. Сведений о круге чтения Рубцова не так много, однако несомненно: знакомство с поэтическими кругами своего времени, обучение в литинституте и тяга к самообразованию сформировали его как вполне профессиональную поэтическую личность. Обычно среди литературных предшественников Рубцова называют, в том числе опираясь на стихотворные послания поэта, Есенина, Блока, Хлебникова, Пушкина, Лермонтова, Гоголя, Тютчева, Фета, Никитина, Кольцова, Кедрина, Яшина, Вийона. Есть отсылки менее очевидные. К примеру, к Гёте в «Иве», к другим произведениям всемирной классики («зазимую с веселой вдовой»). Они помогают воссоздать более целостно литературный облик Рубцова-читателя. Такого рода интертекст, невидимые соки поэзии, является предметом данной статьи.
Выбор стихотворения «Поезд» как объекта изучения неслучаен. Творчество Н. Рубцова неизменно связывается в представлении читателей с «деревенской» традицией. Однако тема урбанистики и научно-технического прогресса в работах откровенно теряется. «Поезд» же отражает малоизученную сторону рубцовского творчества – расширение авторского кругозора «человек-природа» до концепции «человек-природа-техногенная цивилизация, прогресс». На нем интересно рассмотреть и собственно раскрытие темы научного прогресса, и взаимоотношение рубцовской традиции с более ранними традициями.
Тема противостояния–гармонии природного и человеческого, ставшая столь актуальной в XX веке, уходит корнями в XIX век, когда практически все крупные писатели откликнулись на нее. Образ поезда и наступающей цивилизации создавали П. Вяземский («Ночью на железной дороге между Прагою и Веною» и др.), Н. Некрасов («Железная дорога»), Ф. Глинка («Две дороги»), В. Бенедиктов («Локомотив»), Я. Полонский («На железной дороге»), А. Островский («Гроза»), М. Дмитриев («Два века»), Н. Кукольник («Попутная песня»), С. Шевырёв («Железная дорога») и др. И стихотворение «Поезд» содержит с ними интересные параллели: сходными (вплоть до дословности) оказываются воссоздаваемые образы, приемы, общее настроение стихотворений, проблематика.
Начнем с наиболее очевидных, образных, параллелей. У Рубцова отображение техники вполне соответствует традиционному. По-прежнему интересным для автора оказывается и сам объект, и та масса смыслов, которая за ним стоит. Н. Рубцов обращается к прежним мифологемам: нечто гремящее, огромное, летящее на огромной скорости, огневое, любопытное, но опасное. Обратимся к первой мифологеме: рубцовские строчки «Поезд мчался с грохотом и воем, / Поезд мчался с лязганьем и свистом...» вызывают в памяти строчки из П. Вяземского «Авангард его и свита – / Грохот, гул, и визг, и вой» («Ночью на железной дороге…», 1853) и более отдаленные ассоциации со стихами В. Бенедиктова: «Тряско стучит и гремит, и колеса вертятся…» («Над рекой», 1857), ср.: «и стучит и гремит всё пуще…Чу! Свищет и ржет» («Локомотив», 1865); Ф. Глинки: «и свищет и рычит…» в «Двух дорогах», 1850-70-е; Я. Полонского: «По железу железо гремит…» в стихотворении «На железной дороге», 1868; с «Грозой» А. Островского (1859): «В городах а по улицам-то индо грохот идет, стон стоит <…> огненного змия стали запрягать… Ну, и стон, которые люди хорошей жизни, так слышат»; и в целом стихотворение вливается (или изливается из него) в русло корпуса «транспортных» текстов, где встречаем лексемы рычание, ржание, гул, визг, вой, стон, стук, гром, свист, шипение.
Быстрота изменений, набирающая обороты в XIX веке и связанная и с прогрессом, традиционно воплощается у поэтов через образ стремительно мчащегося поезда. Развивает эту тему и Рубцов: «…Быстрое движенье / Всё смелее в мире год от году», перекликаясь с «несемся во всю прыть» Вяземского, «мчится, мчится железный конек <…> дело важное, время не ждет» Полонского. Идентичность в образной системе подкрепляется и лексическим сходством: «Вот он, глазом огненным сверкая, / Вылетает... Дай дорогу, пеший!»; «Он летит неукротимо, / Пролетит – и нет следа… Умирай, а всё лети!» (П. Вяземский, «Ночью на железной дороге…», 1853); «И лечу я, за делом лечу» (Я. Полонский, «На железной дороге», 1868); «Громадное что-то / По светлой черте горизонта летит» (В. Бенедиктов).
На мысли о влиянии предшественников на музу Рубцова наталкивает и сходство почти буквальное. Некоторые параллели:
у Рубцова: «На разъезде где-то у сарая / Подхватил, понёс меня <…>», у Я. Полонского «Мчится, мчится железный конек, / Подхватил, посадил да и мчит» («На железной дороге», 1868);
у Рубцова: «Подхватил, понёс меня, как леший!», у Ф. Глинки: «Заклепанный в засаде леший – / И без коней – обоз бежит...» («Две дороги», 1850-70-е).
Из менее очевидных параллелей, основанных на сходном восприятии: у Рубцова: «Вот он, глазом огненным сверкая, / Вылетает… Дай дорогу, пеший!», у В. Бенедиктова в «Локомотиве»: «Ему под удар / Не суйся! В нем дикая, страшная сила / Гнездится…» (В. Бенедиктов, «Локомотив»);
у Рубцова: «Подхватил, понёс меня <…> Мчусь куда-то с полным напряженьем» или «Вместе с ним и я в просторе мглистом / Уж не смею мыслить о покое», у В. Бенедиктова: «Это – он пленных / Вослед за собой вереницу влечет…» («Локомотив») или «увлеченный потоком» у П. Вяземского («Ночью на железной дороге…»).
К сходству в области образной системы можно отнести и олицетворение поезда (у Рубцова: «Вот он, глазом огненным сверкая, / Вылетает…»). При вхождении железной дороги и вообще технических усовершенствований в обиход они зачастую одушевлялись.– приобретали антропо-/зооморфные признаки. Примыкают сюда и идентичные средства подачи образа:
рефрен (как средство нагнетания атмосферы, калькирующее ускоренное движение поезда): «Мчусь куда-то с лязганьем и свистом, / Мчусь куда-то с грохотом и воем, / Мчусь куда-то с полным напряженьем»; это соотносимо с основанным на повторах стихотворением Я. Полонского «На железной дороге»: «Мчится, мчится железный конек! <...>»;
подача свежим взглядом, использование приема наивного видения, калькирующего реальное восприятие поезда. В этих целях применяются олицетворение и сказочная символика.
Н. Рубцов удачно интегрирует литературные традиции – как формальные, так и содержательные. Так, он использует разные способы подачи образа, возможности смены точек зрения, планов, времен: его герой то находится вне поезда, наблюдая его со стороны (как у Бенедиктова), то дает взгляд на поэтическую ситуацию «изнутри» (традиция Полонского, Вяземского). Отдаленное подобие такого перемещения встречается в «Попутной песне» Н. Кукольника.
Следуя собственным ощущениям и, наверное, литературной традиции XIX века, Рубцов создает не просто образ поезда – образ поезда, несущегося в ночи: «И ему навстречу жёлтым роем / Понеслись огни в просторе мглистом». Этот образ, по-разному создаваемый, встречается у ряда авторов. Ночь, связанная с ней огненная образность исполнены глубокой символики. Так, стихотворение П. Вяземского «Наш век нас освещает газом…» (1848) заканчивается парадоксально: нарочитым упоминанием о по-прежнему окружающей нас ночи, ожидающем нас темном ночлеге – образом тьмы в пику «сияющему светочу» просвещения. Ночная символика является сюжетоформирующей и в другом стихотворении поэта – «Ночью на железной дороге между Прагою и Веною» (1853): «Огнедышащая сила, Силам адовым сродни», «Весь он пар, и весь огонь!», «Нырнет во мраки ада…», «С гривы огненной он вспрыснет / Мелким огненным дождем», «Страшен этот, в тьме ночной, / Поединок с темным роком,/ С неизбежною грозой». Очевидно, что таким же символическим смыслом наполняется и рубцовская ночь. Мотив темноты у Рубцова создается и косвенно: определенным лексическим выбором («…в самых дебрях мирозданья…») и за счет расширения «мира» стихотворения от вещественного до метафизического, космического, почти инфернального. Точные координаты теряют всякое значение, расширяя мысль лирического героя до думы вселенского масштаба. Такой переход имеет аналогии и в поэзии XIX века на «дорожную», «транспортную» тематику (символическое «Мчусь куда-то…» у Рубцова соотносимо с «Несемся во всю прыть» у Вяземского). Путь дорожный, в соответствии с канонами и в традициях мировой литературы, воспринимается как путь жизненный, путь цивилизационный.
Символическое расширение образа – повод для разговора о моральной проблематике. Ведь арсенал средств и образной системы нацелен не только и не столько на эстетическое – он имеет непосредственный, и первоочередной, выход на этическое.
Оба поколения писателей – представители и XIX-го, и XX-го веков – говорят, в сущности, об одном: об ускорении жизни, о чрезвычайно быстро меняющемся мире, о диспропорции, дисбалансе между внешними и внутренними изменениями: «Но довольно! Быстрое движенье / Всё смелее в мире год от году» (у Н. Рубцова), «В этой гонке, в этой скачке — / Всё вперед, и всё спеша — / Мысль кружится, ум в горячке, / Задыхается душа» (у П. Вяземского); о соотношении духа и механики; о месте человека (и – новое, привнесенное XX веком, – коллектива) в мироздании.
Уже в XIX веке, на фоне восторженного приема новых средств цивилизации, изменивших представление о пространстве и времени, создавших иллюзию бескрайних возможностей человека, зазвучали голоса, озабоченные судьбой человечества: «И с русской удалью, татарски-беззаботно, / По страшным крутизнам во всю несемся прыть, / И смелый лозунг наш в сей скачке поворотной: / То be or not to be – иль быть, или не быть…/ Здесь пропасть, там обрыв: всё трынь-трава, всё сказки! / Валяй, ямщик, пока не разрешен вопрос: / Иль в море выскочим из скачущей коляски, / Иль лбом на всем скаку ударимся в утес! (П. Вяземский, «Горы ночью», 1867). Ироничные строки обнажают иллюзию выбора.
Есть и более неоднозначные стихи, вызывающие сложность при их интерпретации. Так, вызывали неоднозначные толкования строчки, закрывающие стихотворение Ф. Глинки «Две дороги»: «А люди? – люди станут боги, / Или их громом пришибёт»: авторская уверенность в торжестве или же авторская ирония. Подобная же ситуация складывается и вокруг строк Рубцова. Последняя строчка «Поезда» может быть рассмотрена как риторический вопрос, символизирующий оптимистический, светлый взгляд поэта в будущее. Однако, как любой большой поэт, Рубцов говорит больше, чем говорит (особенно четко это видно с высоты опыта, пройденного страной). И вопрос, особенно в конце стихотворения, заставляет задуматься и сигнализирует, на наш взгляд, о неоднозначности авторской позиции (что подтверждается самим текстом о зыбкости человеческого бытия: «Посреди миров несокрушимых <…> перед самым, может быть, крушеньем»). Это риторический вопрос, но всё же – вопрос.
И то, и другое поколение чувствует разрыв между должным и сущим или между желаемым и действительным. В мироздании нет очевидного равновесия. Человек одновременно и слаб («Дай дорогу, пеший!»), и чувствует силы не нечто большее («Я, как есть, загадка мирозданья»; ср. со стихотворением Е. Боратынского «Недоносок»). Он покоряет природу, но при этом становится пленником – и своих созданий, и самой природы, победа над которой, де факто, видится еще большим злом и прямой угрозой человеческой природе и существованию. Этот клубок вопросов дополняет интеллектуальную путаницу XIX века и, претерпевая ряд изменений (от прогностического взгляда к констатирующему), входит в XX век.
Итак, мы рассмотрели ряд важных и любопытных вопросов: круг чтения Н. Рубцова; проблема его отношения (в сопоставлении с авторами XIX века) к эпохе, цивилизации и прогрессу, взгляд на место человека и человечества в мире, на взаимоотношения человека-природы-рукотворной реальности.
Поодиночке рассмотренные переклички – образов, мотивов, средств и содержательных особенностей стихотворений, принадлежащих разным эпохам, – могут показаться незначительными или даже случайными, взаимно никак не обусловленными. Но вместе они делают стихотворение «Поезд» (как пример творчества Рубцова) формально-содержательным сплавом традиции XIX века с собственно рубцовской поэтической мыслью. Пример конкретного произведения позволил проследить сходство целых художественно-философских миров поэтов.
Разумеется, однозначно о влиянии говорить затруднительно: может иметь место «непреднамереннй интертекст», общие этнокультурные мифологемы, бытующие в сознании. Но, даже нося предположительный характер, такого рода сближения интересны в плане создания образности научно-технического прогресса, механизмов их воссоздания в литературе, в контексте укорененности фигуры Рубцова в канве русской литературной традиции, а также в русле вопроса о существовании культурной и этнической памяти.