Лев Котюков. Из книги «Демоны и бесы Николая Рубцова». Глава седьмая

Глава седьмая

        О, гонорары наших младых лет! О, заветное - «... сумма прописью!»
        Ну, признайтесь честно - у кого сладостно не сжималось сердце при виде авторского договора или перед заветным листом гонорарной ведомости?! И не надо делать постные, бескорыстные физиономии.
        Не надо фальши, не надо показного бессеребреничества! Гонорар - это нечто метафизическое, а не рядовое вознаграждение за труды праведные. Если, конечно, это настоящий гонорар, а не символический. На нынешние гонорары, увы, можно зубы на полку класть.
        Но и этой малости лишен иной пишущий, нуждающийся в срочном зубопротезировании. Ибо не всяк нынче может заработать пером на дантиста, разве что на тюбик бесполезной зубной пасты ради утешения души в качестве залога будущей зубастой безбедной жизни.
        Но и в прошлой жизни не все просто было с писательскими заработками. Многие талантливые русские поэты ради куска хлеба изводили себя переводами. Порой так изматывали свое дарование в перегонке полуграмотных подстрочников в складную русскую речь, что не оставалось сил на самих себя. И от бессилия творческого иные впадали в кромешное пьянство, приучая несчастных жен и подруг к перегонке сахара на самогон. Скольких угробил этот переводческий самогон - не счесть! И никому головы не поправил. И не зря в сердцах выдал многострадальный Арсений Тарковский:
Разменял я свою свободу  
На бессмысленные слова.  
Ах, восточные переводы - 
Как болит от вас голова. 
        Часто побаливала голова и у поэта Анатолия Передреева. Подустав от переложений на русский язык кавказского аульного стихотворчества, он решил поворотить свою вольную голову на Запад. Решил поделиться своим интеллектуальным потенциалом с прибалтийскими собратьями по перу, тем более, тогда ведущими русскими поэтами наравне с Гамзатовым, Кулиевым, Кугультиновым, Кешоковым были примкнувшие к ним Межелайтис и Марцинкявичюс.
        Передреев сразу отличился и перевел для начала Межелайтиса почти на уровне Давида Самойлова и Бориса Слуцкого, а может, и превзошел сей всесоюзный уровень литхалтуры. Ему тотчас предложили в издательстве «Советский писатель» одонорствовать еще какого-то крупного прибалта.
        И вот бодро заявляется Передреев для встречи с полузападным коллегой в ЦДЛ. Тот учтиво раскланивается, но руки не подает и предлагает Толе для начала сверить часы. Передреев охотно соглашается, а учтивейший прибалт после сверки говорит:
        - Сейчас я схожу пообедать в ресторан, а после трех готов с вами встретиться и обсудить нашу совместную работу.
        Незавтракавшему и неопохмеленному Толе только и оставалось пожелать приятного аппетита своему новоявленному цивилизованному работодателю. Но, однако, он скромно воздержался от сего пожелания и голодной рысью ринулся в благодетельный «Сов. пис.» Прямо с издательского порога швырнул на стол редактора подстрочники прибалта и гаркнул:
        - Нет уж, лучше останусь с Кавказом и Востоком, чем с этими!...
        Чего уж тут лукавить: восточные поэты не лезли за словом в карман - и без сверки часов в упад упаивали своих русских литрабов.
        И ныне Кавказ по-прежнему с нами, под нами, над нами, а эти... А этих вроде и совсем нет, как, впрочем, нет и приказно выдуманной поэзии народов СССР. Умеет время скверно шутить не только над поэтами. Ох, как страшно порой шутит! Кроваво и безжалостно. И остается лишь сверять свои часы с песочными часами вечных незримых пустынь, дабы не исчезнуть в самом себе от чудовищных, сатанинских шуток нашего времени.
        Ныне почти никто не помнит былых ведущих русских поэтов, разве что их уцелевшие переводчики. Ни кешоковых, ни межелайтисов... Но и нынешних ведущих поэтов России знать никто не знает, да и не особо тщится знать. И не нужны никому нынче ведущие, - и без поэтов люди наловчились идти, куда надо и не надо...
        Советское время - не самое худшее в истории нашего отечества. Но один его грех поистине непростителен. Это внедрение в массовое сознание безоглядного доверия к печатному слову и пропаганде. «По радио сказали... В газете написали...» И все! И никаких сомнений у большинства. А у меньшинства?!  В лучшем случае - кукиш в кармане. А в худшем - свое лживое слово и своя пропаганда.
        Но сдается, что эта инерция доверия даже не в сознании и подсознании, а в бессознательном. И это совсем невесело, ибо остается только верить, а не надеяться на лучшее. Что ж, пусть остается хотя бы это... И напрасно один поэт, а может, я сам, сказал: «Хорошо, когда нечего больше терять!..»
        Я не случайно привел пример Передреева, жестоко угробившего свой талант на переводы. Но бесы пустого желудка неустанно витали над головами русских поэтов в советские годы. Сколько талантливых людей погрязло, безостатно сгинуло в переводческой поденщине! Сколько славных ребят без «железных ворот ГПУ» оказались за бортом литературы и жизни, надорвавшись на неблагодарной и, увы!, пустой, как непрожитое время, работе!
        Нет, братцы, пить надо все-таки меньше!!! И бышим переводчикам литературы народов СССР, и бывшим ведущим поэтам, и нынешним завидущим...
        Устоявших, вышедших живыми из свинцовых вод литературного донорства,- единицы, таких матерых гигантов, как Владимир Цыбин и Юрий Кузнецов.Но Юрий Кузнецов - это как бы Ельцин русской поэзии. И не каждому пьющему секретарю обкома дано быть пьющим президентом.
        А Цыбин?! Цыбин, слава Богу, остался самим собой - и не томится бессонным беспокойством, что кто-то может занять его секретарское или президентское место в русской поэзии.
        Юрий Кузнецов где-то обмолвился, что не был знаком с Рубцовым и видел его всего один раз (?!) на кухне общежития. Вроде бы Рубцов, принюхиваясь к чужой жарящейся картошке, строго спросил: А почему вы меня не признаете? На что кухарствующий Кузнецов глубокомысленно ответствовал:
        - Двум гениям на одной кухне тесно!
        Или что-то в этом духе.
        И не предложил голодному Рубцову угоститься жаревом, что на него непохоже.
        Может оно так и было. Но как-то больше напоминает апокриф, сочиненный во славу себе, твердокаменному. Но талантливый апокриф. Однако, свидетельствую, что неоднократно замечал Рубцова и Кузнецова в общих винопитиях.
        Но отвлекусь от личных переживаний-воспоминаний. Не надо сильно трясти яблоню, на ветвях которой подвешены противотанковые  гранаты. И слабо не надо трясти. И вообще не надо надеяться на все сволочи, тьфу!, случаи жизни, ибо сама жизнь не питает на нас надежд. И, наверное, абсолютно заслуженно.
        Но у меня по сию пору в мозгах дятлоголово стучат слова вывески «Редакция литератур народов СССР»!!!.. Мощнейший по корявости звукоряд. Редакция литератур народов!..Редакция народов литератур!. .Редакция СССР литератур народов!.. У!..
        Но, надо признаться, все глуше и глуше сей бессмысленный стук и морок. Но еще различим, особенно в безденежье. И я искренне сочувствую многим своим коллегам, в одночасье потерявшим эту государственную кормушку, финансируемую за счет России.
        Но не скорблю по поводу исчезновения с телеэкранов и из читательского сознания вышеупомянутых ведущих «русских» поэтов. Жаль, однако, что их место и время ловко заняли зубоскальные скетчисты типа Жванецкого, Задорнова, Горина да Арканова с Лионом Измайловым... Но это уже даже не литература народов СССР - и забудем о них ради краткости изложения, тем более, что небезызвестный Чингиз Айтматов пока еще не выбыл из ведущих «русских» писателей.
        Поэтам национальных окраин жилось и печаталось в «беззакатные» советские годы несравненно привольней, чем русским литературным аборигенам.
        В РСФСР по каким-то бредовым экономическим соображениям были ликвидарованы областные издательства, объединены в зональные.
        Их судьба оказалась печальней участи непереспективных деревень. Деревня еще как-то пыталась выжить - и даже, вопреки всему, выжила, а издательские структуры в областях уничтожились враз росчерком тупого интернационального пера. Впрочем, так ли уж тупого?.. Жаль - неведомы фамилии инициаторов той антирусской акции, небось, не все еще перемерли, - и наверняка в каких-нибудь оппозиционных сборищах яростно шмакуют за возрождение СССР.
        Антииздательская акция удивительно синхронно совпала с хрущевскими гонениями на православную церковь. Помнится - в моем родном Орле прекратило свою работу издательство, практически одномоментно со взрывом одного из главных городских храмов и переоборудованием кафедрального собора в ... кукольный театр. Вот такая своеобразная идеологическая оттепель свалилась с Лысой горы не на лысую голову Хрущева, а на Россию. Зато горлопаны-шестидесятники могли свободно базарить за светлое будущее на столичных тусовках и брякать под гитару песенки Окуджавы про полночный троллейбус и комиссаров в пыльных шлемах.
        А мне не забыть слезы моей покойной бабушки у обугленных развалин храма - и свою юную тоску не забыть, причина коей мне в те годы была неведома.
        У человека можно отнять даже веру. Можно отнять все! Кроме смерти. Но смерть принадлежит Богу. У человека нельзя отнять ничего, но отчего демоны и бесы так стремятся завладеть человеком?!
        Каким-то чудом на исходе пресловутой хрущевской «оттепели» у Рубцова вышла скудная книжечка стихотворений в Архангельске, донельзя искромсанная безжалостными редакторами. Удивительно, но я ее ни разу не видел ни у автора, ни в библиотеках. А о разбое издательском слышал от Рубцова. Но как-то вяло он возмущался, скорее дежурно, будто зная наперед, что обречен на признание и славу. Но не питало душу радостью это уверенное знание - и теперь ясно, почему... Эх, если бы знать! А может, - наоборот?!
        Но книга все-таки вышла, как в небытие канула, но Рубцова уже нельзя было изъять из русской поэзии.
        Зычно гремели голоса шестидесятников над грязными сугробами пресловутой «оттепели».
        Вознесенский требовал убрать Ленина с денег (видимо, уже тогда держа в уме доллары), Евтушенко призывал безоглядно любить Кубу и развивать тамошнюю сахарную промышленость. Рождественский отправлял письмо в стихах аж в 30-й век с надеждой на победу атеизма в мировом масштабе.
        И удивительно: сия верноподданая публика и в России, и за ее пределами числилась чуть ли не в бунтарях и страдальцах!
        И совсем кощунственно числилась в настоящих поэтах, имея к поэзии весьма далекое отношение.
        Очень точно и остроумно их охарактеризовал Иосиф Бродский, когда в каком-то интервью у него спросили об отношении к стихотворчеству Евтушенко: «Это человек другой профессии!» -«Но Евтушенко выступает против колхозов!..» - попытался кто-то защитить всепогодного рифмоплета. - «В таком случае - я за колхозы!» - ответствовал Бродский. 
        А Рубцов этой бесовской порой не внимал «призывам и звонам из кремлевских ворот», а смело и спокойно читал на всех своих выступлениях:
Россия! Как грустно! Как странно поникли и грустно  
Во мгле над обрывом безвестные ивы мои!  
Пустынно мерцает померкшая звездная люстра,  
И лодка моя на речной догнивает мели.  
И храм старины, удивительный, белоколонный  
Пропал, как виденье, меж этих померкших полей, - 
Не жаль мне, не жаль мне растоптанной царской короны,  
Но жаль мне, но жаль мне разрушенных белых церквей!..  
О, сельские виды! О, дивное счастье родиться  
В лугах, словно ангел, под куполом синих небес!  
Боюсь я, боюсь я, как вольная сильная птица  
Разбить свои крылья и больше не видеть чудес!  
Боюсь, что над нами не будет возвышенной силы,  
Что, выплыв на лодке, повсюду достану шестом,  
Что, все понимая, без грусти дойду до могилы...  
Отчизна и воля - останься, мое Божество! 
        В тексте Божество было с малой буквы, но для Рубцова это слово было более, чем с большой.
        Я уже упоминал разбойников-редакторов, которые зорко искореняли из литературы все православное. Но эти искоренители еще и норовили обобрать загнанных в подполье русских поэтов. Поистине сиротским оказался гонорар за первую книгу, сообразно с которым Рубцов строил свои житейские планы. Не ведаю, по какой причине и ради какой экономической целесообразности издательские жулики из Архангельска урезали его почти в два раза. Наверное, резонно решили: «Все равно пропьет!.. Уж лучше мы сами пропьем премиальные за экономию гонорарного фонда...» Где-то они теперь, эти экономные патриоты русской литературы? Небось, еще патриотствуют...
        Просто грешно не вспомнить по сему поводу сомнительное высказывание Льва Толстого, что патриотизм есть последнее прибежище негодяев. Кстати, в массовый оборот сии слова классика пустил не кто иной, как Евтушенко, истолковывая их буквально. Впрочем, возможно и сам Толстой их иначе не толковал. Но не нам судить Толстого и не евтушенкам радеть о чистоте чужих душ!..
        И есть иное осмысление этого высказывания. Дескать, патриотизм настолько всеобъемлющ, что, подобно христианству, может принять в себя самого распоследнего негодяя. Как Савл стал Павлом, так и негодяй в лоне патриотизма вмиг преобразится в добродетеля со всеми вытекающими благородными последствиями.
        Но, угрюмо думается, все же негодяю более к лицу или к харе  другое верное прибежище - тюрьма. Патриотизм с негодяями -- это уже как-то не очень. Но с другой стороны - и без негодяев не очень. Они - неустанные движители русской жизни, а стало быть, и патриотизма. Да ежели на земле русской враз и повсеместно изведутся негодяи, то и патриотизм окажется без надобности.
        Но это черт-те что получается! Так что, как ни крути, но прав великий Толстой: патриотизм - действительно прибежище. Сие ныне мы зрим невооруженным глазом - и в союзах писателей, и вне союзов, на самом высшем уровне, и остается только вздохнуть. Но можно обойтись и без тяжкого вздоха.
        Скудные гонорары безысходно толкали многих из нас на переводческую стезю. Но в Литинституте зачастую русские писатели обращались к переводам «литератур народов СССР» совершенно бескорыстно. Мы переводили своих товарищей по курсу и семинару и просто хороших собутыльников из республик.
        Я, например, с удовольствием переводил стихи абхазца Виталия Амаршана. Он принадлежал к одному из древнейших княжеских родов Колхиды и очень обижался, когда я говорил, что он теперь не князь, а всего лишь трудящийся свободного Востока.
        Учились с нами прекрасные ребята из Белоруссии, Украины, Прибалтики, Дагестана. Светлая память безвременно ушедшим из жизни Грише Одарченко, Миколе Федюковичу, Евгену Крупеньке, Арво Метсу!..
        Рубцов тоже дружил с ребятами из республик - и они его любили, не раз выручали в трудную минуту. Но от переводов, за редким исключением, уклонялся, но не уклонялся от обильных национальных застолий.
        Но одного поэта, осетинца Хазби Дзаболова он выделил и перевел, кажется, пятнадцать его стихотворений. Въявь вижу грустное лицо Хазби, въявь вижу его тихую, печальную улыбку. У меня по случаю оказался том Бориса Пастернака из «Библиотеки поэта» с предисловием крамольного Андрея Синявского. Я тогда увлекался Пастернаком и по своей зелености восторгался вялым косноязычием типа: «Гул затих. Я вышел на подмостки. Прислонясь к дверному косяку. Я ловлю в далеком отголоске, что случится на моем веку...»
        Удивительно ловким человеком надо быть, чтобы одновременно выйти на подмостки и прислониться к дверному косяку.
        Но тогда это казалось мне совершенством - и деликатнейший Хазби, видимо, надеясь разделить мои сопливые восторги, попросил почитать Пастернака. Я охотно согласился и был весьма огорчен, когда по возвращению книги, на вопрос: - Ну как? - милый Хазби лишь неопределенно развел руками.
        Хазби Дзаболов трагически погиб в 1969-м на 37-м году жизни. Его судьба удивительна схожа с судьбой Рубцова.
        И не потому ли Рубцов выделил его и щедро увековечил в русском слове? С полным правом могу отнести это к одному из примеров печального провидчества Рубцова, ибо больше он никого никогда не переводил, но от застолий национальных не уклонялся.
         Ребята из республик получали всевозможные дотации от своих столичных представительств и республиканских писательских союзов в отличие от своих русских сокашников. Я, например, за годы своего ученичества не получил ни на копейку подмоги от Орловского отделения Союза писателей России, хотя казалось бы... Ведь край Тургенева, Лескова, Бунина, Фета, Тютчева, Андреева, Пришвина и других гениев отечественной словесности. Но куда там! Даже жалкий приток гонораров из местных газеток прервался. «Учится в Москве, пущай там и печатается!.. Нашелся, понимаешь, талант!.. Тьфу!..» Вот так мы заботились, да и поныне заботимся, о наших национальных дарованиях. И Рубцова не шибко привечала тогдашняя Вологодская писательская команда. И многих, многих других русских ребят пинками ласкала малая и большая родина.
        Но не только материально жилось легче студентам из республик. Редкий из них после каникул не возвращался без книги, изданной на родном языке, а иногда и в русских переводах. Для молодого русского стихотворца в те годы была мечтой недосягаемой собственная тоненькая книжка. И горько констатировать, что не один талант с этой мечтой ушел в мир иной, где, наверное, не нужны ни мечты, ни таланты.
        Рубцов вопреки всему не соблазнился переводческой поденщиной. И если мне раньше думалось, что причиной тому его скитальчество и бытовая безалаберность, то теперь четко вижу - мудрость и трезвейший расчет. Скольких бы шедевров мы недосчитались, ежели б занялся он поэтическим донорством! Может быть, вообще остался бы рядовым талантом, а не обратился в ярчайшее явление отечественной словесности. Напрасно некоторые литературоведы сокрушаются, что якобы транжирил свой дар. Нет, трижды нет!!! Не транжирил и не разменивал, ибо осознанно отвечал за него перед Богом. И не случайно он жестко, но верно сказал:
О чем писать? На то не наша воля! 
        Не осилили его демоны и бесы переводчества, как не осилили бесы голода и сытости.
        Но, о, как многочисленны бесы и демоны! И как они унифицированны! Ты их в дверь, а они в окно! Неисчислимы области демонов, бесчисленны их пути и лазейки в душу человеческую. И немногие способны выстоять, и единицы, подобно Рубцову, могут выдохнуть им в лицо:
До конца, 
До тихого креста,  
Пусть душа  
Останется чиста! 
        Однажды с величайшими ухищрениями и унижениями мы проникли с Рубцовым в ЦДЛ, куда его было не велено пущать. Проникли в надежде встретить щедрейшего Владимира Соколова и угоститься за его счет пивком, а еще лучше «Старкой», которая была весьма популярна в писательских кругах в те годы.
        К сожалению, Соколова мы в буфетах не обнаружили, но узрели одного сокашника-дагестанца. Он гордо и благоговейно восседал в кругу обочь тела самого Расула Гамзатова. Завидев нас, однокашник приветственно помахал рукой, даже потянулся за бутылкой, но враз сник под строгим взглядом тамады. Мы уныло развернулись и, не солоно похлебавши, пошли вон, - за дверями писательского дворца Рубцов грустно сказал:
        - Пусть уж лучше Расул Гамзатов...
        - Что - Гамзатов? - недоуменно спросил я.
        - Пусть уж лучше он будет первым русским поэтом.
        - Чем кто?
        - Чем эти!.. - буркнул он и неожиданно улыбнулся.
        Светло, светло улыбнулся, будто впереди нас ждал не зимний голодный вечер в общежитии, а крепкий чай с пирогами и милыми дамами под оранжевым абажуром в теплой арбатской квартире.
        Я тогда не стал допытываться, кто - «эти!». Но ясно, кого он имел в виду: «людей другой профессии», которых так точно обозначил и заклеймил Иосиф Бродский.
        Америку открыл Колумб, а Россия сама собой открылась, оттого она и Россия. Россия - сиротский приют для русского человека. Даст Господь - и когда-нибудь сей приют обратится в дом родной. Когда-нибудь... Но это будет уже не Россия. А иностранцы в России? А с них не убудет, они, как говорится, и у себя дома - иностранцы.
        Неужели когда-нибудь все будет спасено, как уничтожено, ибо знание, обратившееся, в информацию есть заблуждение, а не приближение к истине? Но жизнь продолжается, может быть, вопреки себе самой. И надо идти, если даже идти некуда. И бессмертье души человеческой обретается на земле, и бессмертная душа дороже целого мира.
……………………………………………………………………………

    Вечны одинокие ночные листопады Тверского бульвара. Вечны вместе с державным градом, волей провидения возросшим над крестовьем планетарных разломов. И неотступно ощущение, что из опадающей листвы на тебя с грустью зрит вещая душа Сергея Есенина. Серебряный ветер давным-давно навек остудил мои виски, я останавливаюсь у памятника поэту и чудится, что рядом со мной иная страдальческая душа то душа моего товарища Николая Рубцова. 
        И все кажется мне, что спешу я по Тверскому бульвару в родимый институт, чтобы каяться и оправдываться за прогулы по "уважительным" причинам.
        А причин у меня было ого-го! ! !
        Отец-инвалид, обиженный властями, мать-старушка, нуждающаяся влечении, горемычный брат-солдат, приехавший в отпуск, глухонемая сестра-школьница, тетка-блокадница... Все эти мифические родичи с тупым упорством приезжали и приезжали в Москву, и я должен был, обязан был беречь и опекать их в страшном стольном граде.
        "...Ну, сами понимаете, как мне оставить одну мать-старушку, она же не то что метро, паровоза ни разу не видела! .. Да как я могу бросить одного отца-инвалида?! Его ж на первом переходе машина собьет..."
        Долгое время моя семейная легенда безотказно срабатывала. Сердобольные дамы из учебной части простодушно отказывались верить доносам стукачей о моих загулах и предлагали помощь моему мифическому отцу-инвалиду в хлопотах за справедливость аж в Верховном Совете.
        Какова же была их обида, когда мой настоящий, а невыдуманный отец приехал в Москву и после бесплодных розысков непутевого сына заявился в институт! И оказался вовсе не инвалидом, а весьма видным мужчиной, приятно обрадовавшим незамужнюю, да и замужнюю прекрасную половину Литинститута.
        - А нам говорили, вы инвалид... А вы, оказывается, совсем наоборот...
        - Я из него самого инвалида сделаю, если не будет ходить на лекции! - по-военному четко посулил отец.
        Но сразу оговорюсь: не сделал отец из меня калеку. А попал в общежитие, где познакомился со многими ныне известными писателями. И с Рубцовым враз сошелся и удивительно ясно выделил его из пьющего, стиходекламирующего, безалаберного окружения.
        Не помню уж, за какую провинность, но Рубцов был отлучен от нашей развеселой компании кем-то из общежитских "аристократов", кажется, Передреевым. Но, может быть, еще кем-то, в отличие от Передреева не оставившего даже легкого облачка ни в памяти, ни в литературе. Но отец утром строго спросил: А Коля где? ! Он почище вас всех будет! Он настоящий, хоть и лысый! Вы его не смейте обижать! Щенки! А ну разыщи-ка! Одна нога здесь, другая там! ..
        И впоследствии всегда вспоминал о Рубцове, радовался его новым публикациям и, прочитав написанное, говорил:
        - Ну разве можно обижать такого человека! Смотрите там!
        А там смотрели! .. И не только смотрели, но и видели. Зорко зрели, не в пример иным записным патриотам, что явление Рубцова есть предвестие конца советской псевдопоэзии. Стихи Рубцова заставили, именно заставили многих и многих осознать, что есть русская поэзия, что над отчим словом не властна никакая идеология. Стихи Рубцова это прорыв в Новую Россию, предвестье истинной России, которая, несмотря на свою тысячелетнюю историю, только-только начинается и творится на наших глазах в заблуждениях, муках и страданиях. Этим пророческим мироощущением пронизана каждая строка замечательного стихотворения "Зимняя песня":
В этой деревне огни не погашены. 
Ты мне тоску не пророчь! 
Светлыми звездами нежно украшена 
Тихая зимняя ночь. 
  
Светятся тихие, светятся чудные. 
Слышится шум полыньи... 
Были пути мои трудные, трудные. 
Где ж вы, печали мои? 
  
Скромная девушка мне улыбается. 
Сам я улыбчив и рад! 
Трудное, трудное все забывается, 
Светлые звезды горят! 
  
Кто мне сказал, 
            что во мгле заметеленной 
Глохнет покинутый луг, 
Кто мне сказал, 
            что надежды потеряны? 
Кто это выдумал вдруг? ! 
  
В этой деревне огни не погашены. 
Ты мне тоску не пророчь! 
Светлыми звездами нежно украшена 
Тихая зимняя ночь... 
        Думается, этот шедевр лирики Рубцова с его открытой магической мощью равен, а может быть, и превосходит великое стихотворение Лермонтова "Выхожу один я на дорогу...". Допускаю, что кто-то со мной не согласится. Но я не ищу согласия. Воистину несчастны неслышащие светоносной божественной музыки грядущего.
        Однако признаюсь: я и сам не сразу ее услышал. В первые годы знакомства с Рубцовым я был под большим влиянием стихов Мандельштама и не жалею, что, как корью, переболел его захватывающей, но честной невнятицей. Помнится, меня очень разозлило, когда Рубцов не разделил мой восторг по поводу мандельштамовских строчек:
Бессонница. Гомер. Тугие паруса. 
Я список кораблей прочел 
                                    до середины. 
Сей дивный выводок, 
                    сей поезд журавлиный, 
Что над Элладою когда-то поднялся. 
        "А при чем тут журавли? .. А так вообще ничего, хорошая филология. Но у него настоящее есть: "Петербург, я еще не хочу умирать, у меня телефонов твоих номера..."
        Теперь-то я понимаю, что Рубцов был прав: истинная античность это не филологическая перегонка языковой стихии через самогонный аппарат интеллекта. Вечной античностью, по меткому замечанию прекрасной женщины Валентины Коростылевой, пронизаны строки Рубцова:
Меж болотных стволов  
                        красовался восток огнеликий... 
Вот наступит октябрь  
                            и покажутся вдруг журавли! 
И разбудят меня.  
                            Позовут журавлиные клики 
Над моим чердаком,  
                           над болотом, забытым вдали... 
        Недавно я с удивлением узнал, что в родном Литературном институте преуспевающим стихотворцам назначаются поощрительные стипендии имени Осипа Мандельштама и Булата Окуджавы. Политическое, окололитературное явление, именуемой Окуджавой, вне моего скромного разумения пусть на сей счет филологи ломают безнаконечные копья. А вот за талантливого русско-еврейского поэта Мандельштама как-то неловко. Он никогда не учился и не преподавал в вышеназванном учебном заведении. И, наверное, был бы весьма удивлен столь вольному использованию своей фамилии в институте имени Максима Горького. Думается, справедливей было бы назвать отличительную стипендию именем Николая Рубцова, лишенного даже обычной студенческой стипендии в годы своей учебы. Абсолютно уверен, что Осип Мандельштам только порадовался бы за своего собрата по перу.
        У Александра Блока есть ужасное, но мужественное, достойное гения признание по поводу отказа сочинять стихи: "...Я слишком хорошо это делаю".
        Это не бравада, не антигордыня, а здравая попытка отвести невыносимый морок демонов и бесов. Эту же цель выполняло и сознательное мрачное пьянство Блока, дабы через хмельное забытье, через белую горячку обратить демонов и бесов тьмы в заурядных зеленых чертиков, способных лишь на козни и мелкие каверзы.
        Блок написал несколько томов стихотворений. Рубцов оставил небольшую книгу, которая, как это ни банально, но "томов премногих тяжелей...".
        Мог бы еще написать? Мог бы подняться над самим собой? ! Вне сомнений! Он мог бы спокойно сравняться с Блоком по объему написанного, а по возрасту запросто пережить классика и предшественника. Но чем больше Рубцов создавал шедевров, тем неукротимей становился напор черных сил. И поэт, может быть, сознательно, а еще страшней, если бессознательно, ибо для настоящего творца бессознательное и есть истинное, бросал перо. Впадал в загулы, шел навстречу темным силами погибели. Он безнадежно надеялся на "...упоение в бою и бездны мрачной на краю бессмертья, может быть, залог".
        Я смутно помню тусклый январский вечер, когда до меня дошла совершенно неприемлемая весть о смерти Рубцова, глухая, со страшными недоговорами весть. Очнувшись на следующий день, я долго гадал: не приснилось ли, не приблазнилось ли? Да Рубцов жив-здоров и тихо смеется над нелепыми слухами. Но всплыла в тяжелом сознании строка:
Я умру в крещенские морозы...
        И я с ужасом понял: не приблазнилось.
        А потом, через два десятилетия, я неожиданно получил бандероль из Архангельска. Разорвал ее и обнаружил без всякой сопроводительной записки книгу Людмилы Дербиной "Крушина". Имя Людмилы Дербиной теперь, увы, неотделимо от жизни и смерти Николая Рубцова. Долгой крещенской ночью при неясных обстоятельствах она стала убийцей поэта.
        "Довел женщину! ...Допрыгался! ..Сам виноват! .." злобно и удовлетворенно гомонит бесовское подголосье. Эх, сатаны на вас нет! .. Но у меня резонно возникает простой вопрос. А какого рожна эта здоровая, смазливая, замужняя баба, имеющая дочь, бросив семью и работу, пребывала в сожительницах с якобы невыносимым человеком? На цепи, что ли, держал ее Рубцов?
...Поэт, как волк, напьется натощак. 
И неподвижно, словно на портрете, 
Все тяжелей сидит на табурете, 
И все молчит, не двигаясь никак. 
И перед ним, кому-то подражая 
И суетясь, как все по городам, 
Сидит и курит женщина чужая... 
Ах, почему вы курите, мадам! 
Но все они опутаны всерьез 
Какой-то общей нервною системой... 
        Лучше, чем Рубцов, трудно описать сию публику. Действительно, какого черта ты тут делаешь? Чего без дела сидишь и куришь чужие сигареты? ! Медом тебе здесь, что ли, намазано? !
        Дорога домой... У Рубцова не было дома. Но он упорно искал эту дорогу, горько ведая, что даже в несуществующий дом возврата нет. И эта страшная дорога привела к бездне, и бездна исторгла свежих бесов и смерть.
        И не об этом ли невольно и неловко проговаривает жертва и орудие темных сил Людмила Дербина в своей "Крушине":
Но был безумец... Мною увлеченный, 
он видел бездну, знал, что погублю,  
и все ж шагнул светло и обреченно 
с последним словом: "Я тебя люблю! " 
        Художественный уровень этих строк явно далек от совершенства. Обычный набор так называемых пиитизмов, и совсем уж фальшивое "светло и обреченно...". Плюнуть бы да и забыть истеричное словоизвержение очередной окололитературной дамы "с камелиями" и кулаками. Да вот, поди ж ты, права "мадам"! На все сто процентов права.
        Я не знаком с Дербиной, но не исключаю, что мог видеть ее среди застольных "друзей" Рубцова. Впрочем, какое значение это имеет нынче? Сколько лиц промелькнуло, о ратившись тусклыми световыми пятнами и, подобно последним вялым сугробам, навсегда растворилось во тьме забвения.
        Я не собираюсь разоблачать и судить пожилую, больную поэтессу Людмилу Дербину, ибо та женщина, которая убила на Крещенье великого русского поэта Николая Рубцова, давным-давно вне Божьего списка живущих.
        О Рубцове написано преизрядно.
        Я прочитал практически почти все опубликованное, но, увы, ничего нового не открыл. Все больше бытоописательство, порой приукрашенное, порой наоборот, пустые факты, фактики, байки. Мало что прибавляют и фундаментальные труды известных критиков В. Кожинова и В, Оботурова, лично знавших поэта. Неполнотой грешит и мое скромное повествование. Перелопатив тысячи страниц, я вдруг с горечью понял, что никто по-настоящему не знал Рубцова. Никому не открыл он своей души, остался наедине с самим собой до последнего страшного мига. И, может быть, слава Богу, что не открыл, ибо поэзия ревнива и не прощает творцу откровений вне ее. И приходят на память строки Ярослава Смелякова, посвященные замечательному русскому поэту Борису Корнилову, безвинно убиенному в тридцатые годы:
Был бы он теперь лауреатом, 
Как и я теперь лауреат. 
Он-то ведь ни в чем не виноватый, 
Я-то ведь ни в чем не виноват. 
        Явление Рубцова в отечественной поэзии закономерно, но почти непостижимо. Его имя не вдалбливалось средствами массовой информации в читательское сознание в отличие от иных имен. Я оставляю за скобками его современников, стихотворцев-эстрадников, я говорю о других... В конце шестидесятых и к началу семидесятых особенно активизировалось перепиливание опилок русской поэзии Серебряного века. Волей исторических обстоятельств и иной руководящей волей обрели вторую жизнь Мандельштам, Пастернак, Цветаева, Ахматова, не обделенные славой прижизненной. Но при всех своих достоинствах они были поэтами иного времени и, жестко добавим, не были поэтами первого ряда. Все-таки, хоть тресни, но первый ряд это Бунин, Блок, Есенин, Маяковский. И бессмысленно литературоведам в штатском тасовать фальшивые карты.
        Но даже эти имена не заслонили Рубцова, ибо он прорыв. И самое удивительное, что этот прорыв был осуществлен в одиночку.
        Звезда полей! Одиночество русского поля. Русское одиночество. Одиночество Божье, где воистину: все во мне и я во всем. Русское одиночество стояло за Николаем Рубцовым, оно одарило его божественным, песенным даром, но, увы, не спасло в единоборстве с бесами и демонами.

   Опубликовано: газета «Подмосковье, 24.07.1999 г.